Шарль Моррас
"Будущее интеллигенции"
М.: Праксис, 2003
<...>
Материальный прогресс уже пятьдесят лет создает огромные богатства, он привел
к значительному подъему общего потребления, к ускоренному обращению денег —
такому, что без обновления старые капиталы просто исчезают. Повсюду мы видим
рост потребностей, которые быстро удовлетворяются — прежде всего в городах,
где просто стыдно оставаться вне этого общего движения. Изначальная простота
жизни исчезает по всему национальному пространству. Всякий собственник по необходимости
пользуется удобными и соблазнительными банковскими кредитами. И это не просто
желание насладиться, но заразительная привычка, ход самой жизни. Этот прогресс
в смысле изобилия не мог не привести к выдвижению новых людей, пользующихся
всеми благами такой жизни, предающихся отчасти вызывающей роскоши, которая,
как и во все времена, была присуща людям такого сорта.
Однако особенностью нашего времени является то, что роскошь уже не сводится
к некоему числу излишеств, которыми можно было бы без труда пренебречь, или
предметов роскоши в собственном смысле слова. Новая роскошь по сути своей была
приростом удобств и разумного обустройства жизни, орудием действия и приращения
ценности, приумножения могущества. Сравним, например, сегодняшнего богача с
его способностью перемещаться с тем, кто привязан к своему очагу экономией или
бедностью: возможность путешествовать проводит сегодня границу между ними в
пользу первого, придавая ему неслыханное превосходство!
Можно задаться вопросом, что стало бы с французским хорошим обществом, если
бы оно держалось прежних нравов. Но выбор невелик: либо скатиться вниз, либо
приспособиться к новым захватывающим обычаям. Чтобы сберечь себя, чтобы сохранить
доверие и могущество, оно во многом должно было принять вызывающие манеры выскочек.
Выгодный брак, занятие сельским хозяйством и некоторыми отраслями промышленности,
иной раз даже удачная биржевая спекуляция — вот средства удовлетворения безмерно
разросшихся потребностей. Современный Тюркаре располагал рядом преимуществ и
умело ими пользовался. Так что деньги, которые раньше стирали классовые и социальные
различия, теперь стали усиливать давние разграничения или даже проводить новые.
Так возникла, в частности, огромная дистанция между французской Интеллигенцией
и французской Силой — хоть прошлой, хоть настоящей. Из союза между частью капитала
и большинством титулованных семейств старого порядка возникла новая четко отличимая
аристократия. Бесплотная по своей природе, неспособная ни владеть материальным,
ни управлять им, Интеллигенция входит в эту новую жизнь, в этот новый мир; она
может в него влезать, может его посещать, но она начинает чувствовать, что ей
в нем нет места.
XII. ПРЕГРАДА
Такова ситуация: промышленность с ее машинами умножила богатства, которые усложнили
материальную жизнь высших классов французского общества. Эта жизнь все более
отличается от жизни других классов, различия становятся все более подчеркнутыми.
Удовлетворенные потребности создают привычки, порождающие новые потребности.
Потребности все более и более дорогостоящие, привычки все более изысканные —
все это создает растущие по своему значению преграды. Одни опускаются ниже этой
границы, другие над ней возносятся, но индивиды с большей или меньшей скоростью
расходятся, социальные дистанции растут, несмотря на все случайные подъемы и
падения отдельных личностей. Сегодня, как и во все времена, богатства недостаточно
для того, чтобы отнести человека к какому-нибудь классу, но сегодня бедность
— более чем когда бы то ни было — способна сделать его деклассированным.
Не только потому, что он беден, но и в том случае, если средства у него невелики,
если у него вызывает ужас перспектива паразитизма или рабства. Интеллектуальные
достоинства не принимаются во внимание в определенных кругах.
Не стоит винить в этом ни людей, ни идеи, ни чувства. За это не несут ответственности
ни какие-то предрассудки, ни какая-то традиция. Такова жизнь в целом, таков
ее ход, что есть отстающие (даже если они прилагают все усилия), есть курьезные
чужаки. Если он отсутствует в повседневной жизни, то его и считают отсутствующим
вообще: сформировавшиеся без его участия нравы вполне могут не принимать во
внимание его личность, его силы, его функции. Его игнорируют, а потому и позволяют
ему оставаться таким, как он есть. От пренебрежения не так уж далеко до презрения,
ибо речь идет лишь об оттенке того же отношения, и переход от одного к другому
совершается с такой легкостью, что этот чужак едва успевает его заметить.
Пока жизнь была простой, заслуги Интеллигенции сказывались и на материальном
порядке, но с усложнением жизни уже естественная игра сложных сил лишает такого
рода заслуги и свободы, и могущества: требуется уже не просто наличие интеллекта,
но нечто такое, чем Интеллигенция не располагает.
Встревоженные косыми взглядами и слухами заинтересованные лица в своих кругах
иной раз признаются в этом, но открыли они это для себя недавно, поскольку им
мешали видеть другие феномены — давние и по видимости противоположные.
<...>
XIV. МЕЛКАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
Во всяком случае, эти успехи позволили литератору говорить, что он способен
обеспечивать свою независимость. Теоретически это возможно, хотя на практике
весьма затруднительно; однако, льстя себе по поводу своего господствующего положения,
обретаемого исключительно благодаря личным качествам, литератор обнаружил, что
это уж явно невозможно.
В прошлом благосклонность салона, высокого покровителя, могущественного и организованного
класса составляли довольно большую моральную силу, которая находила свое выражение
в энергичной поддержке и серьезной защите. Что значат в сравнении с этим сто
тысяч читателей Жоржа Оне, этой расплывчатой, мимолетной и бесцветной публики?
Немного шума, даже если довольно денег.
Посчитаем, однако, эти деньги. Тогда мы увидим, что они не позволяют тому, кто
их заработал, выйти в верхние этажи нации и на равных общаться в этой новой
сфере. Он всякий раз будет сталкиваться с материальным могуществом, которое
просто несопоставимо с тем, чем он располагает. Его доходы могут быть значительными
как на его собственный взгляд, так и с точки зрения его собратьев по перу. Но
стоящий во главе крупного общества финансист посмотрит на них с чувством жалости.
Не раз отмечалось, что наибольшая прибыль от литературного промысла нашей эпохи
досталась Эмилю Золя. Но цифра в два-три миллиона — такова оценка его прибыли
— куда ниже средних доходов таких же Золя от сахара, хлопка, железных дорог.
Сахарозаводчик или владелец сталелитейного предприятия получили за тот же срок
десятки миллионов. Пока мы смотрим на литературу с чисто деловой точки зрения,
она представляет собой довольно худое дело, а литераторы предстают как чрезвычайно
мелкие фабриканты. Совершенно очевидно, что Золя от колониальных товаров или
фармацевтики получили доходы, которые в десятки и сотни раз превосходят доходы
всех Менье и Жероделей от литературы. С той же точки зрения последние обречены
на презрение и протекцию первых. Уровень жизни выскочек в промышленности в собственном
смысле слова всегда будет неизмеримо превосходить уровень, который может обеспечить
худая литературная промышленность.
Посредственность является уделом даже лучших товаров массового спроса. Если
писатели этим удовлетворяются, то они с этим и остаются, но тем самым удаляются
из того мира, в котором их доходы уже недостаточны; их тут забывают, они утрачивают
свой прежний статус. Они теряют его и в том случае, если решают остаться, пусть
с незначительными средствами, поскольку тогда они возвращаются к рабству, к
паразитизму, к взгляду свысока, короче, ко всему тому, чего они стремились избегнуть,
хвастаясь, что они живут продуктами собственного промысла, причем теперь у них
даже не будет почетного статуса бедных родственников, которым помогают, но незваного
гостя, которого кормят по глупости или по жалости.
Вот чего опасаются самые независимые, которые пускают в ход все свое умение,
всю свою ловкость, лишь бы уцелеть. Достигшему плодовитым пером известности
в свете и социального ранга завидуют, но сами эти счастливые выскочки от литературы
зачастую мечтают лишь о том, чтобы подогнать свои доходы (а тем самым и свое
достоинство) к требованиям той социальной среды, в которой им теперь приходится
вращаться. Задача, сравнимая с подкраской черными чернилами выцветшей шляпы
— столь же трудоемкая и столь же сложная. Таков продольный разрез жизни богемы.
<...>
XXV. ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК
Жизнь вообще огрубела. Мораль французского литератора на 1905 год зримо отличается
от морали литератора 1850 года. Писатель лишился своей репутации. Он готов писать
для кого угодно и подписывать все, что угодно, не чувствуя ни малейшей ответственности
за им написанное и подписанное, но при этом всячески стремится создать впечатление,
что не он стал просто органом газеты, а газета есть орган для выражения его
мысли. Все это не может не вести к дискредитации, и похвалы по адресу нескольких
достойных лиц не отменяют того, что сама профессия журналиста лишилась всякого
уважения. Журналисты, поэты, писатели, люди театра образуют небольшой мирок,
где все друг друга знают, но отношения в нем напоминают ад. Высшие классы сегодня
куда более открыты, чем это было когда-то, они пропускают в свои ряды даже авантюристов
и нуворишей, но они совершенно охладели ко всему, что имеет отношение к духу.
Но кто станет уважать людей, честность и серьезность которых в высшей степени
сомнительны?
Больше, чем все негативные суждения по его поводу, писателя дискредитирует уже
само положение его в обществе: внизу он или вверху, писатель предстает как наиболее
деклассированный элемент общества. Лучшие среди нас вспоминают о прошлом, о
происхождении и высоком ранге нашего ремесла, но у собратьев по перу эти мечты
не находят никакого отклика, а светское общество их просто игнорирует. Такого
рода ностальгия лишена практического смысла. Ренан как-то заметил по поводу
современных женщин, что они не ждут от мужчин «великих деяний, рискованных предприятий,
героических трудов», но требуют «богатства для удовлетворения стремлений к вульгарной
роскоши». Сегодняшний литератор жаждет именно вульгарной роскоши или столь же
вульгарных связей.
<...>
АВАНТЮРА
Впрочем...
Мне не хотелось бы завершать несколько затянувшийся анализ, к тому же, как мне
кажется, отвечающий действительному положению вещей, розовой сказкой. Однако
будущее не предопределено, возможны иные пути исторических событий. Достаточно
предположить, что ясное сознание опасности в сочетании с серьезными актами воли
окажут воздействие на французскую Интеллигенцию, которая полтора века причиняла
исключительно вред, чтобы она обратилась к спасительной деятельности.
Она жила во внутренней эмиграции, она извращала все, что только можно, она шла
за всеми варварами вселенной; предположим, что она попытается вновь обрести
порядок и отечество, два естественных для нее божества. Она проповедовала Революцию;
предположим, что она начнет учить иному, а именно, общественному благу.
Представим себе, что счастливые проявления этой новой тенденции вернут ей симпатии
и уважение — пусть не официальных лиц, пусть не повсюду, но со стороны почтенных
и доныне сохранивших могущество сфер. Вообразим, что французская Интеллигенция
поняла две истины: во-первых, что она не является и не может быть первенствующей
национальной Силой; во-вторых, что подобные мечтания отдают ее в руки самого
жестокого из хозяев, в руки Денег. Если она желает избежать такого господства,
она должна заключить союз с каким-то иным материальным началом, с другими Силами,
только уже обладающими лицом и именем, ответственностью, которые помогут ей
высвободить присущий ей свет, а он послужит средством совместного освобождения
от тирании Денег.
Представьте себе прочную и публичную федерацию лучших элементов Интеллигенции
и самых древних начал нации: Интеллигенция будет почитать и укреплять наши старые
философские и религиозные традиции, она станет служить таким институтам, как
церковь и армия, защищать определенные классы, стоять на страже интересов сельского
хозяйства, промышленности и даже финансов, которые не стоит путать с Деньгами
в собственном смысле слова, когда финансы служат решению настоящих проблем и
несут моральную ответственность. Выбор такой партии вернет французской Интеллигенции
определенный авторитет. Появятся и материальные ресурсы, которые будут пожертвованы
на усилия в этом направлении. Быть может, она когда-нибудь вновь будет украшена
золотой короной, как это было во времена Цезаря.
Но эту диктатуру нужно взращивать, а взращивая, уже начинать ее практиковать.
Разумеется, не для того, чтобы утвердить какую-нибудь фиктивную и смехотворную
империю, но, как и положено истинной Интеллигенции, чтобы увидеть самим
и дать увидеть другим, какой политический режим будет наилучшим, чтобы
избрана была действительно авторитетная его форма, чтобы ориентировать на нее
другие Силы. Если бы подобное удалось, то не так уж важно, какой ранг будет
приписан Интеллигенции в естественной иерархии нации, — она будет фатально вознесена
на шкале моральных ценностей.
<...>
Последний аргумент пролетариата