Предсказания: история как экспериментальная наука.
История как точная наука:
Жозеф Мари де Местр, «Рассуждения о Франции».
Когда человек пишет о текущей политической ситуации, и о том, что, по его мнению,
произойдёт в будущем, наивно ожидать от него абсолютной беспристрастности. Даже
скорее можно предполагать, что автором движет не столько желание «экспериментально»
проверить свои исторические концепции, сколько желание, иногда даже неосознанное,
на возможное развитие событий повлиять.
У де Местра это желание было, несомненно, осознанным. Он, собственно, и не особенно
скрывает, что его предсказание (сделанное в 1797-м году) неизбежности восстановления
монархии во Франции имеет целью эту самую реставрацию приблизить. Однако реставрация,
как всем известно, действительно последовала после ряда перипетий, и, разумеется,
не под воздействием идей де Местра. Это дает основание отнестись к книге «Размышления
о Франции» как к произведению не только идеологическому, но и научному ( в том
смысле, что история, чтобы считаться наукой, должна давать возможность прогнозировать
будущее).
Попробуем разобраться в аргументации де Местра, не затрагивая, по возможности,
других составляющих его сочинения (также представляющих интерес с некоторой
точки зрения).
Цитаты приводятся по изданию: Жозеф Мари де Местр, «Рассуждения о Франции»,
М., «РОССПЭН», 1997. Сноски к тексту цитат, как правило, опущены.
1. Де Местр полагал, будто он понимает, с какой целью Божественное Провидение
допустило Революцию и всё остальное ("Сладостно посреди всеобщего расстройства
предчувствовать промыслы Господни", стр.53.). Соответственно, он полагал,
что восстановление монархии является частью этого плана ("Все чудовища,
порожденные Революцией, трудились, по-видимому, только ради королевской власти",
стр.32). Подробно анализировать эти рассуждения, очевидно, бессмысленно: если
человек ещё имеет какое-то право претендовать (как правило, впрочем, безосновательно)
на понимание объективных закономерностей исторического развития, то претензии
на понимание планов Провидения – это уже слишком. (Справедливости ради напомним,
что кое-кто всерьёз полагал, будто к нам на очередном витке диалектической спирали
должен вернуться первобытный коммунизм. Спекуляции на тему "всемирно-исторического
значения" обычно стоят друг друга). Интерес, конечно, представляют более
земные аргументы.
Любопытно, впрочем, до чего можно договориться, если слишком доверять Провидению:
"Были народы, в буквальном смысле слова приговоренные к гибели, подобно
преступным лицам, и мы знаем, почему. Если бы в предначертания Господа входило
раскрытие его помыслов относительно французской Революции, то мы бы прочли приговор
о наказании Французов, как читаем постановление судебной палаты" (стр.28).
"...когда человеческая душа утратила свою энергию из-за изнеженности,
неверия и гангренозных пороков, сопутствующих излишествам цивилизации, эта душа
способна быть вновь закалена только кровью <...> род человеческий
можно уподобить дереву, которое невидимая рука неустанно подстригает и которое
часто от этого выигрывает" (стр.48).
"Я хорошо чувствую, что во всех этих суждениях нас навязчиво одолевает
столь тяжкое видение невинных, гибнущих вместе с грешными. Но, не углубляясь
в этот вопрос, который соотносится со всем самым сущим, можно рассмотреть его
лишь в связи с древним как мир всеобщим догматом обратимости страданий невинных
на пользу виновным" (стр.51).
"Мое политическое учение упрекают за явное нарушение принципа справедливости,
из которого логически истекают свобода, равенство и братство людей и их естественные
гражданские права. Где, однако, во всей природе можно встретить применение этого
либерального и гуманного закона справедливости — я не знаю. В общей экономии
природы одни существа неизбежно живут и питаются другими. Основное условие всякой
жизни — то, что высшие и более сильные организмы поглощают низшие и слабые"
(стр.201).
2. Великая неделимая республика никогда не существовала, поэтому она невозможна
и в будущем: "нет ничего нового, и великая республика невозможна, ибо
никогда не существовала великая республика" (стр.58) (Разумеется, теперь
мы знаем, что республики всякие бывают.)
Тезис состоит из двух частей. Во-первых, «если бы нам сказали, что игральная
кость, брошенная сто миллионов раз, всегда показывает только пять цифр — 1,
2, 3, 4, 5, то могли бы мы поверить, что на одной из ее граней находится цифра
6? Нет, конечно; и нам было бы доказано, как если бы мы это видели своими глазами,
что одна из шести сторон пуста» (стр.56), то есть, поскольку история длится
уже давно, ничего принципиально нового появиться не может.
Попытки оспорить это утверждение (скажем, примерами из новейшей истории) приводят
к вопросу: что такое «новое»? Каждое историческое явление в чём-то уникально,
и в чём-то схоже с другими. Можно с равным основанием акцентировать внимание
на чертах сходства и на различиях – дискуссия теряет смысл вследствие невозможности
найти какую-либо твёрдую опору.
К счастью, у аргумента есть и вторая часть: де Местру надо доказать также, что
подходящих республик в прошлом не существовало.
Античные и городские республики не подходят под определение «великая»: "Небольшое
число республиканцев, запершись за городскими стенами, может, несомненно, иметь
миллионы подданных: так было в Риме; но не может существовать великой свободной
нации под республиканским правлением" (стр.55).
Далее, Англия. Де Местр вынужден уточнить первоначальный тезис: "Таким
образом, если понимать под словом национальное представительство некоторое
число представителей, посланных некоторыми людьми, взятыми в некоторых
городах или местечках в силу старинного пожалования суверена, то не надо спорить
о словах: такое правление существует, и это английское правление.
Но если хотят, чтобы весь народ был представлен, чтобы он смог бы быть представлен
непременно посредством какого-то полномочия и чтобы любой гражданин был
способен давать или получать одно из этих полномочий, за некоторыми неизбежными
физически и морально исключениями; и если сверх того намереваются присовокупить
к подобному порядку вещей упразднение всякой знатности и наследования должностей,
то это представительство есть вещь, никогда не виданная и никогда не могущая
преуспеть" (стр. 60, 61). Увы, представление о том, что следует понимать
под «новым», становится уж слишком детальным. Сам де Местр в процессе рассуждений
признает, что "что в Англии, где национальное представительство получило
и сохраняет большую силу, чем где бы то ни было, о нем и речь не шла до середины
тринадцатого века <...> наконец, что предоставленное Палате Общин
право соучастия в законотворчестве еще довольно молодо, ибо едва восходит к
середине пятнадцатого века" (стр.59, 60), очевидно, не замечая, что
живи он в 13-м или 15-м веке, он мог бы с ровно такой же убедительностью (равной,
следовательно, нулю) отрицать жизнеспособность этих нововведений.
Далее, Америка: "Приводят пример Америки; я не знаю ничего столь выводящего
из терпения, как похвалы, которыми награждают это дитя в пеленках: пусть оно
вырастет" (стр.61). Отсюда мораль: если вы замечаете, что какой-то
факт выводит вас из терпения, задумайтесь, не происходит ли это потому, что
он опровергает вашу концепцию.
Итак, если бы де Местр смог взглянуть на этот свой тезис со стороны, он должен
был бы от него отказаться.
Впрочем, остается вопрос, на каком основании де Местр применяет понятия «Республика»
или «народное представительство» к режиму Директории. Он и сам признаёт, что
"надо отставить в сторону это слово республика и говорить только
о правлении" (стр.63).
3. Идеология Французской Революции основывалась на философии, противостоящей
религии, а всё, что не основано на религии, непрочно: "Все вообразимые
учреждения покоятся на религиозной идее или они преходящи. Они сильны и прочны
в той мере, в какой обоготворены, если позволено так выразиться. Человеческий
разум (или то, что люди, не разобравшиеся в сути дела, называют философией)
не только не способен заменить основы, которые именуют суевериями, —
опять-таки не понимая, о чем идет речь; философия — вопреки распространенным
суждениям — по существу есть сила разрушительная" (стр.70).
Разумеется, де Местр вынужден трактовать "обоготворенность" очень
расширительно: "Нет нужды восходить к сыну Исмаилову, к Ликургу,
к Нуме Помпилию, к Моисею, законы которых все были религиозными; для наблюдателя
довольно народного праздника, деревенского танца. Он увидит в некоторых протестантских
странах какие-то собрания, какие-то народные празднества, которые не имеют видимых
оснований и которые связаны с совершенно забытыми католическими [а те с
языческими — А.Т.] обычаями. Такого рода празднества сами по себе не содержат
ничего морального, ничего почтенного — неважно; они связаны, хотя и весьма отдаленно,
с религиозными идеями; и этого достаточно, чтобы их увековечить" (стр.74).
Похоже, де Местру достаточно формальной связи с религией: "Страсти человеческие
напрасно оскверняли и даже извращали первоначальные творения; если принцип божествен,
то этого достаточно для придания им необычайной прочности. Среди тысячи примеров
можно привести пример ратных монашеских орденов. Конечно, мы не проявим непочтительности
к членам, их составляющим, утверждая, что религиозная цель, может быть, не является
той, которая в первую очередь их занимает: неважно, они продолжают существовать,
и эта прочность есть чудо" (стр.72). Причем, разумеется, неважно, какая
именно это религия, лишь бы какая-нибудь была: "Откройте историю! вы
не увидите там политического созидания; да что я говорю! не найдете никакого
устроения, сколь бы слабым и кратковременным оно ни было, которое не отвечало
бы божественной идее; совершенно не важна ее природа: ибо вообще нет полностью
ложной религиозной системы" (стр.140). И даже "Неважно, осмеиваются
ли религиозные идеи или они почитаются: тем не менее они образуют, будучи истинными
или ложными, единственную основу всех прочных учреждений" (стр.70).
Явно увлёкшись, де Местр утверждает: "Всякий раз, когда человек входит,
смеряясь со своими силами, в отношение с Создателем, когда он создает какое-то
учреждение во имя Божества, то как бы ни был он при этом лично слаб, невежествен,
беден, безвестен по рождению, одним словом, полностью лишен всех человеческих
средств, он некоторым образом причастен ко всемогуществу, орудием которого стал:
он создает произведения, сила и прочность которых поражают рассудок"
(стр.73). Так уж и всякий раз. Тогда создавать прочные учреждения было бы слишком
просто.
В данном случае, в отличие от предыдущего, де Местр пытается на историческом
материале обосновать не отрицательное (что-то невозможно), а положительное (что-то
имеет место всегда) утверждение. Соответственно, и результат получается противоположный:
вместо предельной конкретности — крайняя размытость критерия, вплоть до того,
что существенной оказывается даже лишь формальная связь с религией, пусть и
при отсутствии религиозного содержания.
Вряд ли с помощью такого критерия можно получить удовлетворительные результаты.
Например, его нельзя применить к якобинской диктатуре, поскольку ведь Робеспьер
тоже пытался опереться на какой-то культ.
4. "Человек может, без сомнения, посадить саженец, вырастить дерево,
улучшить его с помощью прививки и подстригать его сотнями способов; но никогда
он не вообразит себе, что обладает властью создать дерево. Как же он вообразил
себе, что обладает властью создать конституцию?", создает только Бог;
причем Бог старается дать это понять: "...Бог предупреждает нас о нашей
слабости и о праве, которое он оставляет за собой в образовании правлений"
(стр.81). "Поскольку Бог не счел своевременным употребить в этом деле
сверхъестественные средства, он по крайней мере ограничивает человеческие деяния
с тем, чтобы при образовании конституций обстоятельства были всем, а люди являлись
только обстоятельствами. Довольно часто получается даже так, что стремясь к
определенной цели, они достигают другой цели, как это мы видели в английской
конституции" (стр.82). Поэтому конституции могут возникать лишь определенными
способами: "Все свободные конституции, известные во вселенной, образовались
двумя способами. Иногда они, если можно так выразиться, незаметно, благодаря
соединению множества обстоятельств, которые мы называем случайными, пускали
ростки; а иногда у них имеется единственный творец, который появляется как чудо
природы и заставляет повиноваться себе" (стр.81). Напротив, "...никакое
великое учреждение не является результатом обсуждения, что человеческим
произведениям присуща бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих,
и научному и рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори"
(стр.95).
Сразу ясно, что на практике этим критерием воспользоваться нелегко. Как проверить,
что этот самый "единственный творец" не пользовался ничьими советами?
Например, знаменитый салический закон наверняка предварительно обсуждался, и
уж конечно был в полной мере научно снаряжён. С другой стороны, даже если конституцию
обсуждает и принимает большое собрание, это вовсе не гарантирует, что за ним
не стоит "единственный творец, который заставляет себе повиноваться",
чему примеров мы знаем предостаточно. Вот, кстати, что говорит сам де Местр
о режиме Директории: "...внимательность изменяет тем, кто говорит, что
французская конституция идет вперед: конституцию принимают за правление.
Последнее представляет собой весьма развитый деспотизм, который лишь слишком
быстро шагает; но конституция существует разве что на бумаге. Ее соблюдают,
ее нарушают в зависимости от интересов правителей; народ ни за что не считают,
и оскорбления, которые его господа ему наносят, облекая в формы уважения, вполне
способны излечить его от заблуждений" (стр.96). Коль так, не всё ли
равно, как обсуждалась и принималась конституция?
Правда, "...вот отличительная черта сих законодателей по преимуществу:
это короли или в высшей степени благородные люди. В данном отношении нет и не
может быть никакого исключения" (стр.84). Думаю, достаточно сказать:
неубедительно. (Кстати, советский историк вполне мог бы счесть допустимым применение
к Робеспьеру или Марату определения "в высшей степени благородный").
И наконец, "Никогда не существовала свободная нация, которая не имела
бы в своей естественной конституции столь же древние, как она сама, зародыши
свободы; и всегда лишь те права, которые существовали в естественной конституции
нации, ей удавалось успешно развивать путем принятия писаных основных законов".
"Даже эти законодатели, обладавшие необыкновенной мощью, всегда лишь
собирали ранее существовавшие элементы в обычаях и нравах народов; но это объединение,
это быстрое образование, походящие на создание, осуществляются лишь во имя Господне.
Политика и религия образуют единый сплав: с трудом отличают законодателя от
священнослужителя; и эти политические учреждения заключаются главным образом
в религиозных занятиях и церемониях" (стр.85). Насчёт ранее существовавших
элементов – так это смотря насколько ранее. Думаю, авторы конституции 1791 года
могли бы с бОльшим основанием сослаться хотя бы на Великий Мартовский ордонанс,
чем авторы салического закона – на обычаи каких-то тёмных франков. Действительно
ли де Местр считал, что французы имеют меньше "древних зародышей свободы",
чем англичане? Напротив, он утверждает, что английские свободы – недавнего происхождения.
Что касается религиозных церемоний, то пример Робеспьера уже приводился.
Скорее уж можно утверждать, что псевдореспубликанские декорации конституции
1795-го года были данью традиции (возникшей, правда, совсем недавно, но, видимо,
год революции можно считать за несколько сотен лет застоя). Недаром и власть
Наполеона некоторое время прикрывалась древнеримской терминологией.
Увы, сам де Местр ничего этого не поясняет: "Естественным представляется
приложение принципов, изложенных мною выше, ко французской конституции;"
Вполне естественным! "но уместно рассмотреть ее с особой точки зрения",
так что принципы так и остались неприложенными. (Эту особую точку зрения рассмотрим
в следующем разделе.) Зато он решился приложить эти принципы к Америке: "Я
не только совершенно не верю в устойчивость американского правления, но и особые
учреждения английской Америки не внушают мне никакого доверия. Например, города,
охваченные весьма малопочтенной ревностью, не смогли условиться относительно
места, где бы заседал Конгресс; ни один из них не захотел уступить эту честь
другому. В результате было решено возвести новый город, который являлся бы резиденцией
правителей. Было выбрано одно из самых удобных мест на берегу большой реки,
установлено, что город будет называться Вашингтон; определено местоположение
всех публичных зданий; едва приступили к осуществлению дела, а план царствующего
города уже распространяется по всей Европе. По сути дела, здесь нет ничего,
что выходило бы за пределы силы человеческой власти. Вполне можно построить
город: однако в данном деле слишком много умысла, слишком много человеческой
природы; и можно было бы с успехом поставить тысячу против одного, что город
не построится, или что он не будет называться Вашингтоном, или что Конгресс
не будет там находиться!" (стр.101,102)
Примечание Ж.-Л. Дарселя: "Жозеф де Местр смягчил впоследствии свое неосмотрительное
предсказание. В собственный экземпляр «Рассуждений» (второе издание,
1797 г.) он вписал, будучи в Санкт-Петербурге, следующее замечание к этому абзацу:
«Вашингтон есть город скорее обозначенный, чем построенный. Ему понадобится
еще 50 лет, чтобы значить хоть что-нибудь». В издании 1821 г. это замечание
отсутствует" (стр.102 ).
5. "Конституция 1795 года, точно так же, как появившиеся ранее, создана
для человека. Однако в мире отнюдь нет общечеловека. В своей жизни
мне довелось видеть Французов, Итальянцев, Русских и т.д.; я знаю даже, благодаря
Монтескье, что можно быть Персиянином; но касательно общечеловека
я заявляю, что не встречал такового в своей жизни; если он и существует, то
мне об этом неведомо.
Имеется ли такая страна во вселенной, где нельзя было бы встретить нечто вроде
Совета пятисот, Совета старейшин и Директории с пятью членами? Эта конституция
может быть предложена любым человеческим общежитиям, начиная с Китая и кончая
Женевой. Но конституция, которая создана для всех наций, не годится ни для одной:
это чистая абстракция, схоластическое произведение, выполненное для упражнения
ума согласно идеальной гипотезе и с которым надобно обращаться к общечеловеку
в тех воображаемых пространствах, где он обитает.
Что же есть конституция? не является ли она решением следующей задачи?
При заданных населении, нравах, религии, географическом положении, политических
отношениях, богатствах, добрых и дурных свойствах какой-то определенной нации
найти законы, ей подходящие.
Однако эта задача не была даже поставлена в конституции 1795 года, которая помышляла
лишь об общечеловеке" (стр.88).
Как всякий истинный патриот, де Местр не решается развить этот тезис, и пояснить,
что такого есть (или нет) в характере французов, что делает для них свободную
конституцию неподходящей – а то вдруг скажут, что он считает французов недочеловеками.
Разве что вот, в другом месте: "Известно, что существует несколько видов
храбрости, и Француз, вполне определенно, не обладает всеми. Бесстрашный перед
врагом, он не является таковым перед властью, даже самой несправедливой. Никто
не сравняется в терпении с этим народом, называющим себя свободным. За
пять лет его заставили согласиться на три конституции и на революционное правительство.
Тираны сменяют друг друга, и народ вечно повинуется. Любые его усилия выбраться
из своего ничтожества всегда оказывались безуспешными. Его хозяевам же удавалось
сразить его, издеваясь над ним. Они говорили народу: Вы думаете, что не желаете
этого закона, но, будьте уверены, вы его желаете. Если вы осмелитесь отказаться
от него, мы расстреляем вас картечью, наказав за нежелание принять то,
что вы хотите. — И они, хозяева, так и поступили" (стр.121, 122).
С тех пор нравы несколько смягчились, и вместо картечи в качестве средства убеждения
чаще пользуются телевидением.
6. Аналогия. Немножко подумав, легко понять, что возможности этого метода ограничены,
и пользоваться им рискованно. Увы, метод очень заманчив.
Материала для аналогии у де Местра было немного — собственно, только Английская
революция. Аналогии этой посвящена отдельная глава, и действительно, де Местр
указывает массу параллелей, в том числе весьма эффектных — сопоставляя, например,
декрет о двух третях с продлением полномочий Долгого парламента. Однако бросается
в глаза, что де Местр не заостряет внимание на Кромвеле, режиме протектората,
военной диктатуре и роли армии. Интересно, мог бы он предсказать военный переворот,
проведя аналогию Бонапарта с Кромвелем? Ничего невозможного в таком предсказании
не было бы. Кажется, и сами французские власти опасались такого развития событий.
Сейчас мы знаем, что, даже если революция сопровождается войной (а достаточно
длительная война неизбежно выдвинет популярного военачальника), то вовсе не
обязательно должен последовать военный переворот. Например, Троцкий — победитель
в Гражданской войне — в конечном итоге проиграл борьбу за власть. Де Местр,
однако, вполне мог бы предполагать, что переход власти непосредственно к армии
неизбежен. Кстати, поскольку военные (вследствие иррациональности самого понятия
"полководец") склонны поддерживать принцип наследования верховной
власти, можно было бы ожидать установления в итоге монархии с абсолютно новой
династией. Де Местр считает это невозможным: "В конце концов, никогда
не существовало рода суверенов, которому можно было бы приписать плебейское
происхождение: если такой феномен возник бы, это оставило бы неизгладимый след
в мире"(стр. 162).
Действительно, ни Кромвель, ни Наполеон династий не основали (хотя и хотели).
А с другой стороны, Бернадот основал.
Обсуждая пример Англии, невозможно забыть о т.н. "Славной революции"
(1688). По де Местру, это ничего не значит: "Часто ссылаются на успех
английской Революции в прошлом веке; но сколько здесь различий! В Англии Монархия
не была свергнута. Исчез один только Монарх, уступив место другому. Тот же самый
род Стюартов оказался на престоле; и новый Король из этой династии унаследовал
свои права. Этот Король самолично явил себя как государь, черпавший всю свою
мощь в опоре на королевский Дом и фамильные узы" (стр.149). Да и вообще,
это случайность: "Правление Англии не представляло никакой опасности
для других: там была Монархия, как и до революции; и Якову II не хватило лишь
малого, чтобы удержать свой скипетр: если бы он был чуть удачливее или, по крайней
мере, чуть искуснее, он оставил бы престол за собой; и хотя Англия имела короля;
хотя религиозные предубеждения смешались с предрассудками политическими, чтобы
исключить претендента на престол; хотя само [островное] положение этого королевства
защищало его от вторжения; все же вплоть до середины нашего века опасность повторения
революции висела над Англией. Все решилось, мы знаем, благодаря битве при Каллодене."
(там же)
Непонятно, как можно не видеть, что вторая английская революция связана с первой.
Сам же де Местр признаёт: "Красный колпак, коснувшись королевского чела,
стер с него следы миропомазания; очарование исчезло, а продолжительные профанации
разрушили божественное владычество укоренившихся национальных пристрастий"
(стр.158), но выводов, которые мог бы сделать, не делает.
Ссылки на случайность (или особые обстоятельства: "Вообще, какое несходство
в характере обеих наций и в характере действующих лиц, сыгравших свою роль на
обеих сценах! Где французские Кромвели [тут как тут, лёгок на помине – А.Т.],
я уже не говорю о Гемденах?"(стр.168)) подрывают сам метод аналогии.
Произвольно выбирая, что считать закономерным, а что случайным, можно получить
очень широкий диапазон предсказаний. Остается лишь констатировать, что де Местр
имел достаточно материала для того, чтобы получить ещё более точные и эффектные
результаты.
В-общем, метод аналогии пригоден для расширения числа альтернатив, которые следует
учитывать: если что-то когда-то в определенной ситуации произошло, то нечто
подобное может вновь произойти в похожей ситуации, но не обязательно. Для практических
целей этого, конечно, недостаточно.
7. [Ж.-Л. Дарсель: "Эта глава, более чем все остальные, объясняет популярность
«Рассуждений», начиная с 1815 г. Современники приписывали их автору дар пророчества,
ибо он почти точно описал возвращение короля и реставрацию монархии за восемнадцать
лет до этих событий.
Данная глава позволила Сент-Беву сказать, что «будущая Реставрация была (в ней)
предсказана и почти точно описана в своих путях и средствах» (Lundis,
ed. Garnier,, IV, р. 196) (стр.128).]
В наиболее интересной и убедительной части этой главы де Местр ссылается непосредственно
на свойства человеческой натуры (как они ему представляются). Несомненно, это
правильный и даже научный подход, который, однако, не отменяет необходимости
формулировать исторические законы (правильнее сказать, закономерности, или даже
механизмы), учитывающие, например, специфические свойства общественных
структур, несводимые к свойствам составляющих их людей.
Поскольку моих комментариев больше не будет, текст главы не выделяется жирным
шрифтом — А.Т.
Глава девятая
Как произойдет контр-революция, если она случится?
При обдумывании предположений о контр-революции слишком часто совершают мыслительную
ошибку, будто бы эта контр-революция должна быть и не может не быть ни чем иным,
как следствием народного обсуждения. Твердят, что народ боится, народ хочет,
что народ никогда на согласится; что народу не подходит и т.д. Какая убогость!
Народ — ничто в революциях или, по крайней мере, он входит в них только как
слепое орудие. Может быть, четыре или пять человек дадут Франции короля. Париж
возвестит провинциям, что у Франции есть король, и провинции воскликнут: да
здравствует Король! В самом Париже все его обитатели, кроме, наверное, двух
десятков человек, узнают, проснувшись, что у них есть король. Возможно ли
это, воскликнут они, вот ведь какая странная история? Кто знает, через
какую городскую заставу он въедет? Хорошо бы заранее, может быть, снять окошко,
а то могут и задавить в толпе. Если возродится монархия, то решение о ее
восстановлении будет исходить от народа не в большей мере, чем исходило от него
решение о ее разрушении, то есть об установлении революционного правления.
Я умоляю повнимательнее вникнуть в эти размышления, и я это советую особенно
тем, кто считает контр-революцию невозможной, ибо слишком много Французов преданы
Республике, а перемены заставили бы страдать слишком много народу. Scilicet
is superis labor! [ «Забота о вас не дает и всевышним покоя». — Вергилий, Энеида,
IV, 379 (перевод С. Ошерова)]. Можно, вероятно, спорить, большинство ли за Республику;
но так это или не так — совершенно не имеет значения: энтузиазм и фанатизм отнюдь
не бывают состояниями устойчивыми. Уровень повышенной возбудимости скоро утомляет
человеческую натуру; таким образом, даже если предположить, что народ, и особенно
французский народ, способен долго желать чего-то, следует быть уверенным по
меньшей мере в том, что он не сможет желать долгое время этого со всей страстью.
Напротив, когда приступ горячки проходит, подавленность, апатия, безразличие
всегда сменяют большое напряжение сил, свойственное энтузиазму. Именно в таком
состоянии пребывает Франция, которая ничего более так страстно не хочет, как
покоя. Итак, даже если предположительно во Франции за Республику — большинство
(а это несомненная ложь), то не все ли равно? Когда появится Король, очевидно,
что не будут подсчитывать голоса, и никто не сдвинется с места; прежде всего
по той причине, что даже тот, кто предпочитает республику монархии, все-таки
поставит покой выше республики; и еще потому, что воли, противоположенные королевской
власти, не смогут объединиться.
В политике, как и в механике, теории ошибочны, если не принимают во внимание
различные свойства материалов, из которых создаются машины. На первый
взгляд, кажется справедливым такое, например, предположение: Для восстановления
монархии необходимо предварительное согласие Французов. Однако нет ничего
более ложного. Выйдем за рамки теорий и представим себе факты.
Гонец привозит в Бордо, Нант, Лион [Ж.-Л. Дарсель: Жозеф де Местр напишет в
октябре 1814 г. своему другу, губернатору Подолии графу Яну Потоцкому: «Я очень
хотел бы, чтобы вы сейчас перечли мои «Рассуждения о Франции», где к неслыханной
радости все оказалось пророческим, вплоть до названий двух городов, которые
первыми признали Короля, — Лиона и Бордо». (ОС, XII, р. 461).] и т.д. известие,
что Король признан в Париже; что такая-то факция (названная или нет)
завладела властью и заявила, что удерживает ее только во имя короля; что
спешно послан гонец к Суверену, которого ждут со дня на день и что повсюду прикалывают
белые кокарды. Молва подхватывает эти вести и обогащает их тысячью внушительных
обстоятельств. Что будут делать? Чтобы дать еще козырей Республике, я припишу
ей большинство сторонников и даже корпус республиканских войск. В первые минуты
эти войска займут, возможно, мятежную позицию; но в тот же самый день они захотят
пообедать, и начнут отстраняться от власти, которая больше не платит. Каждый
офицер, не пользующийся никаким уважением и хорошо сознающий это, ясно поймет,
что первый, кто крикнет: да здравствует Король, станет важной особой:
самолюбие своим обольстительным карандашом набросает ему образ генерала армий
Его Христианнейшего Величества, блистающего знаками отличия и глядящего
с высоты своего положения на этих людишек, которые еще недавно отдавали ему
приказания из-за муниципального стола. Такие мысли столь просты, столь естественны,
что они придут в голову любому: каждый офицер это чувствует; отсюда следует,
что все они подозревают друг друга. Страх и недоверие заставляют взвешивать
все за и против и быть сдержанным. Солдат, не воодушевленный своим офицером,
еще более обескуражен: дисциплинарные узы самым непонятным, таинственным образом
внезапно ослабляются. Один начинает высматривать приближение королевского казначея;
другой пользуется случаем, чтобы вернуться в семейное лоно. Уже невозможно ни
командовать, ни повиноваться; стройного целого более не существует.
Совсем иначе пойдет дело у горожан: они снуют туда и сюда, сталкиваются, спрашивают
друг друга и проверяют себя, каждый опасается того, в ком он ощутил бы нужду;
на сомнения растрачиваются часы, а минуты становятся решающими: повсюду дерзновение
наталкивается на осмотрительность. Старому не хватает решительности, молодому
— совета. С одной стороны, ужасающие опасности, с другой — несомненная амнистия
и возможность милости. Где, к тому же, изыскать средства для сопротивления?
где вожаки? на кого полагаться? В бездеятельности нет опасности, а малейшее
движение может оказаться непоправимой ошибкой. Значит, нужно ждать: ждут, но
назавтра приходит известие, что такой-то укрепленный город открыл свои ворота;
еще один довод в пользу того, чтобы совсем не торопиться. Вскоре становится
известно, что весть вроде была ложной; но два других города, о чем доподлинно
известно, подали пример в надежде, что ему последуют: они только что покорились,
убедив первый из городов, не помышлявший об этом. Комендант этой крепости вручил
Королю ключи от своего доброго города... То был первый офицер, который
удостоился чести принять Короля в одной из цитаделей его королевства. Прямо
у городских ворот Король возводит его в ранг маршала Франции; по королевской
грамоте навечно его герб украшается бессчетными геральдическими лилиями;
его имя навсегда останется славнейшим во Франции. С каждой минутой роялистское
движение укрепляется; вскоре оно становится неодолимым. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!
— восклицают любовь и преданность, преисполненные радости; ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!
— вторит республиканский лицемер, преисполненный ужаса. Не все ль равно? Их
голоса слились в единый возглас. — И король освящен.
Граждане! вот как происходят контр-революции. Господь, оставив за собой дело
создания суверенитетов, тем самым предупреждает нас не доверять никогда выбор
своих властителей самим массам. Он использует их в великих движениях, решающих
судьбу империй, только как послушное орудие. Никогда толпа не получает того,
чего хочет: всегда она принимает и никогда не выбирает. Можно даже указать на
уловку Провидения (пусть мне позволят так выразиться), состоящую в том,
что если народ употребляет усилия ради достижения какой-то цели, то используемые
им средства отделяют его от этой цели. Так, римский народ отдался в руки властителей,
намереваясь победить аристократию после Цезаря. Это образ всех народных восстаний.
Во французской Революции все ее факции постоянно подавляли, оскорбляли, разоряли,
калечили народ; а факции, в свою очередь, будучи игрушками в руках друг друга,
неизменно плыли по воле волн, и несмотря на все свои усилия, в конце концов
наталкивались на ожидавшие их рифы.
Если кто-то захочет узнать вероятный итог французской Революции, то довольно
будет посмотреть, на чем все эти факции сошлись: все они жаждали унижения, даже
разрушения Всемирного Христианства и Монархии; отсюда следует, что все их усилия
завершатся лишь возвеличиванием Христианства и Монархии.
Все люди, описывающие или обдумывающие историю, восхищались этой тайной силой,
которая играет человеческими советами. Он был бы с нами, сей великий полководец
античности, который чтил эту силу как мудрую и свободную, и ничего не предпринимал,
не вверившись ей. [Корнелий Непот, Жизнь Тимолеона, гл. IV: «Тимолеон
был убежден: ничто на земле не происходит без Божиего повеления; так, он установил
в своем доме алтарь, посвященный богине случая (древние переводили: посвященный
Провидению), где он постоянно ей преклонялся». (Прим. Ж. де М.)
Тимолеон Коринфский — полководец, освободитель Сиракуз (IV в. до Р.Х.). (Прим
пер.)]
Однако именно в установлении и падении монархий деяния Провидения блистают самым
поразительным образом. В этих великих движениях не только народы оказываются
лишь деревянным материалом и оснасткой для машиниста; но даже их вожди являются
таковыми только в глазах стороннего наблюдения, на самом деле над ими властвуют
так же, как они властвуют над народом. Эти люди, взятые вместе, кажутся тиранами
толпы. На деле над ними стоят два-три тирана, а над этими двумя или тремя —
кто-то один. И если этот единственный в своем роде человек смог бы и захотел
бы раскрыть свой секрет, то все увидели бы, что он не знает сам, каким образом
ему досталась власть; что его влияние есть еще большая загадка для него самого,
чем для других, и что обстоятельства, которых он не мог ни предвидеть, ни вызвать,
все совершили для него и без него.
Кто бы сказал гордому Генриху VI [Король Англии (1422—1461), объявленный королем
Франции и Англии после смерти Карла VI (Прим. Ж.-Л. Дарселя)], что какая-то
служанка из кабачка [Жанна д'Арк, которую англичане презрительно именовали служанкой,
так как ее дядя был кабатчиком в Вокулере. (Прим. Ж.-Л. Дарселя).] вырвет у
него скипетр Франции? Дурацкие объяснения, которые давались этому великому событию,
отнюдь не раскрывают его чуда; и хотя его опорочили дважды, сначала — из-за
отсутствия таланта [«Девственница» Шапелена (1656) (Прим. Ж.-Л. Дарселя)], затем
— из-за его продажности [«Орлеанская дева» Вольтера (1762) (Прим. Ж.-Л. Дарселя)],
это событие тем не менее продолжает оставаться единственной страницей истории
Франции, воистину достойной эпической музы.
Верят ли, что длань, которая некогда прибегла к столь слабому орудию, стала
короче, и что верховный повелитель Империй будет испрашивать мнение Французов,
прежде чем дать им Короля? Нет: он по-прежнему будет выбирать, как это делал
всегда, самое слабое, дабы привести в смятение самое сильное. Он не нуждается
в иностранных полках, ему не нужна коалиция: и так как он сохранил целостность
[С 1793 г Жозеф де Местр беспрестанно разоблачал отсутствие политического реализма
у эмигрантов и опасность расчленения Франции, которое предусматривалось участниками
коалиции. (Прим. Ж.-Л. Дарселя)] Франции, несмотря на советы и силу стольких
государей, которые стоят перед его глазами, но словно отсутствуют, он
восстановит французскую Монархию, когда придет ее час, наперекор ее врагам;
он изгонит этих трескотливых насекомых, pulveris exiqui jactu [«Пыли
ничтожный бросок» — Вергилий. «Георгики», IV, 87. (Пер. С.Шервинского)]. Король
придет, увидит и победит.
Тогда удивятся глубочайшему ничтожеству этих людей, казавшихся столь могущественными.
Сегодня только мудрецы способны предвидеть сей суд и поверить, не ожидая того,
как опыт подтвердит все это, что господствующие над Францией обладают лишь неестественной
и преходящей властью. Сама избыточность этой власти подтверждает ее ничтожество;
едва они посажены, едва посеяны, едва укоренился в земле ствол их, и как
только Он дохнул на них, они высохли, и вихрь унес их, как солому. [Книга
пророка Исайи, 40:24 (Прим Ж. де М.)]
Значит, даром столько сочинителей [Местр намекает прежде всего на Б. Констана,
но также и на мадам де Сталь. (Прим. Ж.-Л. Дарселя)] настаивают на неудобствах
восстановления Монархии; напрасно они запугивают Французов последствиями контр-революции;
и если они заключают из этих неудобств, что Французы, которые их опасаются,
никогда не вынесут восстановления Монархии, то этот вывод весьма неверен: ибо
Французы вовсе не собираются взвешивать все за и против, а Короля они, возможно,
получат из рук пустой бабенки.
Ни одна нация не способна сама установить себе правление: и лишь в том случае,
когда то или иное право существует в ее конституции [Я имею в виду ее естественную
конституцию, ибо ее писаная конституция — не более чем бумажный листок. (Прим.
Ж . де М.)] хотя бы и в позабытом или подавленном состоянии, несколько человек
с помощью обстоятельств смогут устранить препятствия и заставить вновь признать
права народа: человеческая власть не простирается далее этого.
В конце концов, хотя Провидение отнюдь не озабочено тем, какую цену должны заплатить
Французы за возвращение Короля, все же важно показать несомненную порочность
взглядов или зловолие сочинителей, запугивающих Французов бедами, которые якобы
повлечет за собой восстановление Монархии."
Вот еще из де Местра: Национальное имущество
Предсказания: история как экспериментальная наука.